|
Наталия Крандиевская-Толстая
1955? год.
У нас гости в столовой,- сказал Толстой, заглянув в мою комнату, - Клюев привел Есенина. Выйди, познакомься. Он занятный.
Я вышла в столовую. Поэты пили чай. Клюев в поддевке, с волосами,
разделенными на пробор, с женскими плечами, благостный и сдобный, похож
был на церковного старосту. Принимая от меня чашку с чаем, он помянул
про великий пост. Отпихнул ветчину и масло. Чай пил "по-поповски",
накрошив в него яблоко. Напившись, перевернул чашку, деловито осмотрел
марку фарфора, затем перекрестился в угол на этюд Сарьяна и принялся
читать нараспев вполне доброкачественные стихи. Временами, однако,
чересчур фольклорное словечко заставляло насторожиться. Озадачил меня
также его мизинец с длинным, хорошо отполированным ногтем. Второй
гость, похожий на подростка, скромно покашливал. В голубой косоворотке,
миловидный; льняные волосы, уложенные бабочкой на лбу; с первого
взгляда - фабричный паренек, мастеровой. Это и был Есенин. На столе
стояли вербы. Есенин взял темно-красный прутик из вазы.
- Что мышата на жердочке,- сказал он вдруг и улыбнулся.
Мне понравилось, как он это сказал, понравился юмор, блеснувший в
озорных глазах, и все в нем вдруг понравилось. Стало ясно, что за
простоватой его внешностью светится что-то совсем не простое и не
обычное.
Крутя вербный прутик в руках, он прочел первое свое стихотворение,
потом второе, третье. Он читал много в тот вечер. Мы были взволнованы
стихами, и не знаю, как это случилось, но в благодарном порыве,
прощаясь, я поцеловала его в лоб, прямо в льняную бабочку, и все вокруг
рассмеялись. В передней, по-мальчишески качая мою руку после
рукопожатия, Есенин сказал:
- Я к вам опять приду. Ладно?
- Приходите,- откликнулась я. Но больше он не пришел.
Это было весной 1917 года, в Москве, и только через пять лет мы встретились снова, в Берлине, на тротуаре Курфюрстендама.
На Есенине был смокинг, на затылке цилиндр, в петлице хризантема. И то,
и другое, и третье, как будто бы безупречное, выглядело на нем
по-маскарадному. Большая и великолепная Айседора Дункан с театральным
гримом на лице шла рядом, волоча по асфальту парчовый подол. Ветер
вздымал лиловато-красные волосы на ее голове. Люди шарахались в
сторону.
- Есенин! - окликнула я. Он не сразу узнал меня. Узнав, подбежал, схватил мою руку и крикнул:
- Ух ты... Вот встреча! Сидора, смотри, кто...
- Qui est се?1 - спросила Айседора. Она еле скользнула по мне сиреневыми глазами и остановила их на Никите, которого я вела за руку.
Долго, пристально, как бы с ужасом, смотрела она на моего пятилетнего
сына, и постепенно расширенные атропином глаза ее ширились еще больше,
наливались слезами.
- Сидора! - тормошил ее Есенин.- Сидора, что ты?
- Oh! - простонала она наконец, не отрывая глаз от Никиты.- Oh, oh! - И опустилась на колени перед ним, прямо на тротуар.
Перепуганный Никита волчонком глядел на нее. Я же поняла все. Я
старалась поднять ее, большую, отяжелевшую от скорби. Есенин помогал
мне. Любопытные столпились вокруг. Айседора встала и, отстранив меня и
Есенина, накрыв голову шарфом, пошла по улицам, не оборачиваясь, не
видя перед собой никого,- фигура из трагедий Софокла; Есенин бежал за
ней в своем глупом цилиндре, растерянный.
- Сидора,- кричал он,- подожди! Сидора, что случилось?
Никита горько плакал, уткнувшись в мои колени.
Я знала трагедию Айседоры Дункан. Ее дети, мальчик и девочка, погибли в Париже, в автомобильной катастрофе, много лет назад.
В дождливый день они ехали с гувернанткой в машине через Сену. Шофер
затормозил на мосту, машину занесло на скользких торцах и перебросило
через перила в реку. Никто не спасся.
Мальчик - Раймонд, был любимец Айседоры. Его портрет на знаменитой
рекламе английского мыла Pears`a известен всему миру. Белокурый голый
младенец улыбается, весь в мыльной пене. Говорили, что он похож на
Никиту, но в какой мере он был похож на Никиту, знать могла одна
Айседора. И она это узнала, бедная.
В этот год Горький жил в Берлине. - Зовите меня на Есенина,- сказал он однажды,- интересует меня этот человек.
Было решено устроить завтрак в пансионе Фишера, где мы снимали две
большие меблированные комнаты. В угловой с балконом на Курфюрстендам
накрыли длинный стол по диагонали. Приглашены были Айседора, Есенин и
Горький.
Айседора пришла, обтекаемая многочисленными шарфами пепельных тонов, с
огненным куском шифона, перекинутым через плечо, как знамя. В этот раз
она была спокойна, казалась усталой. Грима было меньше, и увядающее
лицо, полное женственной прелести, напоминало прежнюю Дункан. Три вещи
беспокоили меня как хозяйку завтрака. Первое - это, чтобы не выбежал из
соседней комнаты Никита, запрятанный туда на целый день. Второе
заключалось в том, что разговор у Есенина с Горьким, посаженных рядом,
не налаживался. Я видела, Есенин робеет, как мальчик. Горький
присматривался к нему. Третье беспокойство внушал сам хозяин завтрака,
непредусмотрительно подливавший водку в стакан Айседоры (рюмок для
этого напитка она не признавала). Следы этой хозяйской беспечности были
налицо.
- За русски рэволюсс! - шумела Айседора, протягивая Алексею Максимовичу свой стакан.- couter2. Горки! Я будет тансоват seulement3 для русски рэволюсс. C`est beau 4, русски рэволюсс!
Алексей Максимович чокался и хмурился. Я видела, что ему не по себе. Поглаживая усы, он нагнулся ко мне и сказал тихо:
- Эта пожилая барыня расхваливает революцию, как театрал удачную премьеру. Это она зря.
Помолчав, он добавил:
- А глаза у барыни хороши. Талантливые глаза.
Так шумно и сумбурно проходил завтрак. После кофе, встав из-за стола.
Горький попросил Есенина прочесть последнее, написанное им.
Есенин читал хорошо, но, пожалуй, слишком стараясь, без внутреннего
покоя. (Я с грустью вспомнила вечер в Москве, на Молчановке.) Горькому
стихи понравились, я это видела.
стоящих в нише окна.
Как они были непохожи! Один - продвигался вперед, закаленный, уверенный
в цели, другой - шел, как слепой, на ощупь, спотыкаясь, -
растревоженный и неблагополучный.
Позднее пришел поэт Кусиков, кабацкий человек в черкеске, с гитарой.
Его никто не звал, но он, как тень, всюду следовал за Есениным в
Берлине.
Айседора пожелала танцевать. Она сбросила добрую половину своих шарфов,
оставила два на груди, один на животе, красный - накрутила на голую
руку, как флаг, и, высоко вскидывая колени, запрокинув голову, побежала
по комнате в круг. Кусиков нащипывал на гитаре "Интернационал". Ударяя
руками в воображаемый бубен, она кружилась по комнате, отяжелевшая,
хмельная Менада! Зрители жались к стенкам. Есенин опустил голову,
словно был в чем-то виноват. Мне было тяжело. Я вспоминала ее
вдохновенную пляску в Петербурге пятнадцать лет назад. Божественная
Айседора! За что так мстило время этой гениальной и нелепой женщине?
Этот день решено было закончить где-нибудь на свежем воздухе. Кто-то
предложил Луна-Парк. Говорили, что в Берлине он особенно хорош.
Был воскресный вечер, и нарядная скука возглавляла процессию праздных,
солидных людей на улицах города. Они выступали, бережно неся на себе,
как знамя благополучия, свое Sontagskleid5,
свои новые, редко бывавшие в употреблении зонтики и перчатки, солидные
трости, сигары, сумки, мучительную щегольскую обувь, воскресные
котелки. Железные ставни были спущены на витрины магазинов, и от этого
город казался просторнее и чище.
За столиком в ресторане Луна-Парка Айседора сидела усталая, с бокалом
шампанского в руке, глядя поверх людских голов с таким брезгливым
прищуром и царственной скукой, как смотрит австралийская пума из клетки
на толпу надоевших зевак. Вокруг немецкие бюргеры пили свое законное
воскресное пиво. Труба ресторанного джаза пронзительно-печально пела в
вечернем небе. На деревянных скалах грохотали вагонетки, свергая
визжащих людей в проверенные бездны. Есенин паясничал перед оптическим
зеркалом вместе с Кусиковым. Зеркало то раздувало человека наподобие
шара, то вытягивало унылым червем. Рядом грохотало знаменитое "железное
море", вздымая волнообразно железные ленты, перекатывая через них
железные лодки на колесах. Несомненно, бредовая фантазия какого-то
мрачного мизантропа изобрела этот железный аттракцион, гордость
Берлина. В другом углу сада бешено крутящийся щит, усеянный цветными
лампочками, слепил глаза до боли в висках. Странный садизм лежал в
основе большинства развлечений. Горькому они, видимо, не очень
нравились. Его узнали в толпе, и любопытные ходили за ним, как за новым
аттракционом. Он простился с нами и уехал домой.
Вечеру этому не суждено было закончиться благополучно. Одушевление за
нашим столиком падало, ресторан пустел. Айседора царственно скучала.
Есенин был пьян, философствуя на грани скандала. Что-то его задело и
растеребило во встрече с Горьким.
- А ну их, умников! - отводил он душу, чокаясь с Кусиковым.- Пушкин что
сказал? "Поэзия, прости господи, должна быть глуповата". Она, брат,
умных не любит. "Изучайте Евро-опу!" - передразнивал он кого-то.- Чего
ее изучать, потаскуху? Пей, Сашка!
Это был для меня новый Есенин. Я чувствовала за его хулиганским
наскоком что-то привычно наигранное, за чем пряталась не то
разобиженность какая-то, не то отчаяние. Было жаль его и хотелось
скорей кончить этот не к добру затянувшийся вечер.
Айседора и Есенин занимали две большие комнаты в отеле "Adion" на Unter
den Linden. Они жили широко, располагая, по-видимому, как раз тем
количеством денег, какое дает возможность пренебрежительного к ним
отношения. Дункан только что заложила свой дом в окрестностях Лондона и
вела переговоры о продаже дома в Париже. Путешествие по Европе в
пятиместном "бьюике", задуманное еще в Москве, совместно с Есениным
требовало денег, тем более, что Айседору сопровождал секретарь-француз,
а за Есениным увязался поэт Кусиков. Автомобиль был единственный способ
передвижения, который признавала Дункан. Железнодорожный вагон вызывал
в ней брезгливое содрогание... Айседора вообще была женщина со
странностями. Несомненно, умная, по-особенному, своеобразно, с
претенциозным уклоном удивить, ошарашить собеседника. Эту черту
словесного озорства я наблюдала позднее у другого ее соотечественника,
блестящего aurebour`иста 6 - Бернарда Шоу.
Айседора, например, утверждала: большинство общественных бедствий
происходит оттого, что люди не умеют двигаться. Они делают много лишних
и неверных движений. Неверный жест влечет за собой неверное действие.
Мысли эти она развивала в форме забавных афоризмов, словно
поддразнивала собеседника. Узнав, что я пишу, она усмехнулась
недоверчиво:
- Есть ли у вас любовник, по крайней мере? Чтобы писать стихи, нужен любовник.
Отношение Дункан ко всему русскому было подозрительно восторженным.
Порой казалось: эта пресыщенная, утомленная славой женщина не
воспринимает ли и Россию, и революцию, и любовь Есенина, как злой
аперитив, как огненную приправу к последнему блюду на жизненном пиру?
Ей было лет 45. Она была еще хороша, но в отношениях ее к Есенину уже чувствовалась трагическая алчность последнего чувства.
Однажды ночью к нам ворвался Кусиков, попросил взаймы сто марок и сообщил, что Есенин сбежал от Айседоры.
- Окопались в пансиончике на Уландштрассе,- сказал он весело,- Айседора
не найдет. Тишина, уют. Выпиваем, стихи пишем. Вы, смотрите, не
выдавайте нас.
Но Айседора села в машину и объехала за три дня все пансионы
Шарлоттенбурга и Курфюрстендама. На четвертую ночь она ворвалась, как
амазонка, с хлыстом в руке в тихий семейный пансион на Уландштрассе.
Все спали. Один Есенин, в пижаме, сидя за бутылкой пива в столовой,
играл с Кусиковым в шашки. Вокруг них в тесноте буфетов, на
кронштейнах, убранных кружевами, мирно сияли кофейники и сервизы,
громоздились хрустали, вазочки и пивные кружки. Висели деревянные утки
вниз головами. Солидно тикали часы. Тишина и уют, вместе с ароматом
сигар и кофе, обволакивали это буржуазное немецкое гнездо, как надежная
дымовая завеса, от бурь и непогод за окном. Но буря ворвалась и сюда в
образе Айседоры. Увидя ее, Есенин молча попятился и скрылся в темном
коридоре. Кусиков побежал будить хозяйку, а в столовой начался погром.
Айседора носилась по комнате в красном хитоне, как демон разрушения.
Распахнув буфет, она вывалила на пол все, что было в нем. От ударов ее
хлыста летели вазочки с кронштейнов, рушились полки с сервизами.
Сорвались деревянные утки со стен, закачались, зазвенели хрустали на
люстре. Айседора бушевала до тех пор, пока бить стало нечего. Тогда,
перешагнув через груды горшков и осколков, она прошла в коридор и за
гардеробом нашла Есенина.
- Quittez cette bordle immediatement, - сказала она ему спокойно, - et suivez moi7.
Есенин надел цилиндр, накинул пальто поверх пижамы и молча пошел за
ней. Кусиков остался в залог и для подписания пансионного счета.
Этот счет, присланный через два дня в отель Айседоре, был страшен.
Расплатясь, Айседора погрузила свое трудное хозяйство на два
многосильных "мерседеса" и отбыла в Париж, через Кельн и Страсбург,
чтобы в пути познакомить поэта с готикой знаменитых соборов.
Примечания:
- Кто это? (франц.)
- Слушайте (франц.).
- Только (франц.).
- Это прекрасно (франц.).
- Воскресное платье (немецк.)
- Aurobour-наоборот (франц.}.
- Покиньте немедленно этот публичный дом... и следуйте за мной (франц.}.
Комментарии
Толстая-Крандиевская Наталья Васильевна (1889-1963) - поэтесса, жена А. Н. Толстого.
Воспоминания впервые опубликованы в сборнике "Прибой", Л., 1959, январь. Печатаются по этому тексту. (источник - сб. "Воспоминания о Cергее стихи Есенина", М., "Московский рабочий", 1965 г.)
|
